Артур кивнул.

Молчать – это легко. Это у него всегда получалось. Но отец Лучан почел за лучшее дать объяснения:

– Если в Долине решат, что ты впал в ересь, тебя сожгут. Как мы здесь сжигаем не-мертвых. Это постыдная смерть для рыцаря. И глупая. Потому что ты, хоть и еретик, все-таки ближе к Господу, чем многие из братьев. Мне было бы жаль потерять тебя.

Все сказано. А за словами, между словами, куда больше, чем произнесено вслух. Тем и хорошо молчание – оно позволяет услышать.

Артур уехал.

Чтобы вернуться.

Увез просьбу о помощи, а вернулся с пятью сотнями бойцов. Он сделал все, что нужно. Он сделал все вовремя. Он успел...

Если бы не пятьсот рыцарей, которых, не задумываясь, отправил в помощь монастырю Приснодевы командор Единой Земли, крепость не удержала бы перевал.

Из этих пятисот выжило двести три человека.

Из защитников монастыря – только Артур.

И некуда стало возвращаться.

Спас его тогда сэр Герман. Действительно спас. И тело, и душу, и разум. Принял, как своего. Удержал от смертного греха... казалось ведь, что незачем больше жить.

Единственный выживший из сорока братьев.

Тогда это казалось несправедливым.

Неправильным.

Ведь он дрался, дрался вместе со всеми, дрался наравне... и выжил. А они погибли.

Все.

Страшно вспомнить, но решил тогда, что Бог отвернулся от отца Лучана, разгневался за ересь. Об этом он не задумывался. Вообще ни о чем не задумывался. Смерти искал. А она убегала. Лишь манила издали...

– Ты съезди туда, – посоветовал в конце концов сэр Герман, – съезди домой. Один. Вернешься, посмотрим, что с тобой делать.

Это было незадолго до того, как дороги свернулись в кольцо. И в равной степени болью и покоем осталась в сердце эта поездка.

Мертвый дом, он все равно остался домом. Артур обошел тогда крепость, восстанавливая в памяти разрушенные стены, наполняя жизнью опустевшие кельи... А церковь уцелела, хотя с тех пор, как погибли люди, никто в ней больше не служил, и Пречистая Дева ласково улыбнулась рыцарю, потерянно застывшему в дверях храма.

«Все, кого ты любишь, живы, Артур, – молчала она, – они помнят о тебе, они беспокоятся о тебе, они молят о тебе Бога, и молитвы их, поверь, не пропадают втуне. Не скорби об ушедших, мой рыцарь. Радуйся за них, спасенных».

Он поверил, потому что Ей нельзя было не верить. Он поверил и сказал Ей спасибо, и Она приняла благодарность.

А на могиле отца Лучана Артур остался на всю ночь. Молился. То ли наставнику, то ли за него...

Отец Лучан погиб. А он остался жить. Значит, так нужно. Время еще не пришло.

И когда сквозь остатки стрельчатых окон алыми пальцами потянулось через двор рассветное солнце, Артур улыбнулся ему.

Время еще не пришло. Бог даст, время не придет еще долго.

Кто мог подумать тогда, что сто лет пролетят незаметно и бесцельно?

А в цитадели ордена Храма этой ночью случился переполох. Тихий, правда. Этакий переполох на двоих. С сэром Германом, с одной стороны, и капелланом – с другой. Командора подняли с постели незадолго до заутрени, по чуть зябким с утра коридорам провели к молельне, шепотом предложили приоткрыть дверь...

Сэр Герман заглядывать внутрь не стал. Он и так понял, что хотел показать ему встревоженный капеллан: свет, озаряющий храм, но не имеющий источника; запах благовоний в неведомо откуда взявшемся ветре; и конечно же статую Богородицы... которая улыбалась. Удивительной, мягкой, чуть грустной улыбкой.

Улыбнувшаяся Мадонна – на сэра Германа в свое время именно это произвело самое сильное впечатление. Обычно визиты Артура в храм обходились без специальных эффектов, но командор имел однажды удовольствие наблюдать, как его «рыцарь для особых поручений» явился в молельню, будучи в некотором смятении чувств. Вот тогда все было именно так. И свет. И ветер. И Пречистая Дева.

– Лучше забудьте о том, что видели, – вполголоса посоветовал сэр Герман озадаченному капеллану. – Просто забудьте.

– Это он? – спросил тот, почему-то зябко кутаясь в рясу. – Вы только скажите мне, сэр командор, да или нет?

– Кто «он»? – уточнил глава ордена.

– Артур Северный, – выдохнул священник. – Если это он, значит, Зло вернулось. Или пришло что-то иное, такое, с чем нам не справиться своими силами. Мадонна прислала своего Миротворца...

– Миротворец – это топор! – шепотом рявкнул командор.

– А вы на меня не орите! – так же шепотом огрызнулся капеллан. – Я архивариус, мне лучше знать. Считаете нужным сохранить его возвращение в тайне – ваше дело. Я болтать не буду. Но шило в мешке все равно не спрятать. Особенно такое шило.

– Я подумаю, – уже более мирно пообещал сэр Герман, – я подумаю, а вы пока забудьте.

– Как скажете, сэр командор. – Капеллан поклонился и, неслышно ступая, убрел по коридору в Залы Легенд.

А ведь он прав, Артур вернулся неспроста.

Конечно, можно объяснить все просто: Фортуне что-то стукнуло в седую башку, вот он и вытащил из запасников свое самое серьезное оружие. Но это не объясняет странных неровностей в движении призраков, принимаемых здешними учеными за небесные светила. Светил, разумеется, никаких нет: и солнце, и планеты, и даже звезды – все это было до Дня Гнева, – тени их, однако же, остались. И они порой набегают друг на друга очень удачно и вовремя. Сто лет назад, когда Братьев нужно было спрятать от рыцарей Кодекса, а путь в Большой мир оказался отрезан, как по заказу открылась Теневая Лакуна, потайной кармашек Единой Земли.

И закрылась.

Как по заказу.

То-то было весело, то-то хорошо...

Сэр Герман вернулся в келью, вытянулся на койке поверх тонкого одеяла. Сон не шел. Какой уж тут сон?

«Феномен Братьев», век бы о нем не слышать Иляс Фортуна, не задумываясь о причинах, ухватился за следствие и использовал Братьев там, где было не обойтись без чуда. Откуда взялись они? Зачем? Что делают среди людей на самом деле – это не имело значения.

– Это не беспокоит меня, – заявлял профессор, – это не должно беспокоить вас. Из каких источников текут наши реки? По каким законам происходит движение в здешней атмосфере? Откуда, в конце концов, появляются все эти клады? Разве вы знаете это? Нет. И тем не менее используете и воду, и ветер, и уж конечно золото. Чудеса есть область для науки непонятная, не поддающаяся объяснению, но кто сказал, что мы не должны получать от чудес хоть сколько-нибудь пользы?

Они много спорили об этом, о том, что профессор называл этикой утилизации чуда. Они спорили, а Братья творили свои чудеса, оплаченные кровью. Это потом, в песнях, окружили их сияющим ореолом героизма: все-то им было легко; со всем они справлялись шутя; совершали невозможное, а потом отправлялись в любимый кабачок. Пили, любили женщин, убивали врагов.

Кто вспомнит сейчас, как, вкрапляя в матерщину редкие междометия, поминал Артур и магов, и орден, и всю Единую Землю, когда выяснялось, что за одной напастью уже пришла другая? И сил нет. И не поднять оружия. И все, что хочется, это спрятаться в какой-нибудь тихий-тихий уголок, свернуться там клубочком и умереть. Но глыбами ледяными валятся слова: «Если не вы, то кто?»

И срывается черная брань с губ изящного красавчика Альберта. Альберта, который всю жизнь, сколько помнил себя, провел за книгами и знать-то не должен подобных слов.

Со всем справлялись шутя.

Убивали и умирали, и в живых оставались чудом, хранили друг друга колдун и рыцарь, разум и сила, побратимы или все-таки братья, неведомо из каких далей явившиеся в Единую Землю.

Очень вовремя явившиеся. Как раз тогда, когда творилось здесь нечто страшное, недоступное пониманию, неистребимое. Когда надеяться оставалось лишь на чудо.

– Нельзя романтизировать их, – говорил Фортуна, – нельзя относиться к ним, как к людям.

Сэр Герман был согласен, нельзя. Орудия Господа или Падшего, даже принявшие человеческий облик, оставались орудиями. Но когда он окружал мальчиков романтическим ореолом, они становились менее живыми Как бы ненастоящими. Стоило увидеть их – совсем обычных мальчишек, – и слова Фортуны теряли всякий смысл.